Иван Дорн в представлении не нуждается. Понятно одно — пред нами артист нового музыкального поколения, взращенный западной музыкой, не боящийся экспериментов и делающий так, как ему нравится.
Это довело его до статуса чуть ли не одного из главных отечественных поп-артистов, который ему щедро дарят критики, а его второй альбом «Randorn» — до звания одной из сильнейших пластинок последней пары лет. На ней Дорн и его команда, а работает над музыкой он не один, позволили себе миллион опытов со звуком и аранжировкой, выпустив в свет микс-салат из всего, что сами любят.
Мы поговорили с Иваном о российской эстраде, о западной музыке и том, что он вообще-то все-таки стесняется.
— Давай для начала разберемся с понятиями. Про тебя говорят очень много и говорят противоположное. Кто-то говорит: «Иван Дорн — это китч», «Иван Дорн — это круто», «Иван Дорн — это гордость российской эстрады», «Иван Дорн — это фигня какая-то». Может сам Иван Дорн сказать, что он такое есть?
— Наверное, нет (смеется). Нет, нет, конечно.
— Ну как ты себя видишь на российской сцене? Ты кто? Поп-певец, художник — кто?
— Я вижу себя человеком, который делится своей музыкой, вот и все. Если говорить про то, поп я или не поп, ну да, наверное, поп, если все слушают. Был бы не поп — не слушали бы.
— Ты сам говорил, что тебя сформировала западная музыка, и вы с коллективом сейчас все-таки смотрите на Запад. Вам вообще уютно в рамках нашей российской сцены?
— Конечно. Я чувствую себя частью этой сцены, у меня есть свое мировоззрение, которое имеет место быть, мне кажется, и обязательно должно быть у тех, кто слушает мою музыку, потому что те, кто со мной, должны смотреть со мной в одну сторону.
— Это в какую? Какое такое мировоззрение, можешь сказать?
— Нет, не могу. Есть просто многолетний музыкальный бэкграунд, на котором я воспитывался, который я слушал и который в итоге превратил меня в того, кто я есть. Не смогу сказать точный рецепт и как выглядит это мое мировоззрение. Могу только дать его послушать (смеется).
— Тогда по поводу фанатов. Раз они должны смотреть с тобой в одну сторону, ты их как-то себе представляешь, есть портрет какой-то человека, для которого ты делаешь музыку?
— Да, это, мне кажется, люди, которые в большинстве своем уже ответили на какие-то свои сложные вопросы. Сформировали цель жизни и идут к ней, отвечая на разные вопросы. Мне кажется, что это люди, которые имеют уже свой состоявшийся вкус, мне кажется, что это в большинстве своем стильные люди, со стрежнем, с позицией какой-то. Я думаю, что это достаточно взрослая, умная, умудренная опытом какая-то молодежь. Это в идеале.
—То есть ранние подростки, совсем молодые тебя не поймут.
— Нет, так я не считаю, просто большинство моей аудитории — это те, кого я описал.
— Хочу с тобой про нашу российскую эстраду поговорить. Столько всего говорят про нее и больше ругают. Ты как человек, смотрящий на нее изнутри, можешь сказать, в ней есть что-то хорошее?
— Знаешь, я не критик эстрады, я хочу относить себя меньше к эстраде, больше к музыке, поэтому я особо туда не ныряю.
— Хорошо, в русской музыке?
— Если говорить о музыкальной России, то с теми, кто ее критикует, я не согласен. Наверняка они критикуют, просто чтобы быть критиками, или по инерции. Мне все-таки кажется, что достаточно много новых имен, новых интересных артистов. Вообще единицы таких независимых, которые сейчас вполне могут выступать наравне с западными артистами. Поэтому я… Я не согласен с критиками, в общем.
— Это за последнее время мы наверстали упущенное или у нас всегда так было, просто мы не замечаем?
— Вот последние два года я говорю так, как ответил тебе.
— Ты говорил, что ты самокритичный человек…
— Да!
— Учитывая это, ты жалеешь о чем-то, что-то хотелось бы поменять, стереть полностью? Может, за что-то стыдно?
— Сейчас я подумаю… Не знаю, может быть, я бы хотел стереть пару клипов группы «Пара Нормальных», в которых я участвовал.
— Это каких?
— «My honey», «Скандал», я больше не помню, честно говоря. Да в принципе, на себя в детстве смотреть кому интересно? Все стесняются, все че-то переживают, всем это чуждо. Ты уже совсем другой нынче, совсем с другими взглядами, ты ведешь себя по-другому и думаешь: «Как я мог быть таким идиотом в детстве?».
Ну а если говорить о творческих шагах, то если бы не было каких-то ошибок, которые я бы тебе божился стереть, то я бы не был тем, кто я есть сейчас. Поэтому я, наверное, ничего не исправлял бы в этом плане. Что-то скрыть от глаз — с удовольствием. Но исправить что-то, переделать — нет.
— А как ты справляешься с негативом, который поступает в отношении того, что ты делаешь? Потому что говорится столько всякого разного, и слушатель, он такой избалованный, он настроен скептически. Ты как-то с этим справляешься или тебе все равно?
— Ну, во-первых, я по жизни легко к такому отношусь, а во-вторых, я делаю для себя в первую очередь. Поэтому если мне нравится, то все остальные мне постольку поскольку.
— Тогда твоя музыка — это что? Это творчество, это желание самовыразиться, способ общаться с поклонниками?
— Нет, нет, нет. Я не ищу способа общения с людьми, мне пообщаться и так легко, без музыки. Я просто так самовыражаюсь, вот и все. Я кайфую от того, что я пишу, что я пою, от того, как это все происходит. Мне нравятся события, нравится взрывать, чувствовать этот взрыв.
— А знаменитым нравится быть?
— Нравится!
— Первый человек, который честно прямо сразу сказал, что нравится.
— (смеется) Нравится, что узнают. Конечно, не всегда, но нравится. Тем более меня узнают сейчас редко, я прячусь ото всех.
— Почему?
— Ну потому что как-то… не знаю, мне кажется, что социум в основном проявляет ко мне нечеловеческий интерес. Но по объяснимым причинам.
— Нечеловеческий в каком смысле?
— Ну есть природный интерес, да? А есть неприродный интерес. Есть человеческий интерес, а есть как внеземной, как чересчур, как гиперболизированный…
— И почему так?
— Потому что я артист (хохочет).
— То есть ты от мира стараешься отгородиться?
— Да нет… нет. Просто я не появляюсь в публичных местах, редко появляюсь, для того, чтобы я становился каким-то, ну типа, социально узнаваемым… в конкретном месте. Отгородиться от мира — нет, я в нем живу, это мое вдохновение в том числе.
.jpg)
— Ты сам вообще согласен, что тебя позиционирует как западного артиста?
— Ммм… хрен его знает. Мне кажется, что вот когда я регалии какие-то соберу на Западе, наверное, буду тогда достаточно спокойно воспринимать это.
— А сейчас это как, некомфортно?
— Сейчас мне нравится, что меня сравнивают с западными артистами, но меня лично это очень режет, потому что я таковым не являюсь, и я все время себя спрашиваю: «Блин, а когда же я буду удовлетворяться таким сравнением?».
— Ну это же вроде как комплимент…
— Комплимент, да, но я каждый раз вспоминаю, что на Западе-то я никем не являюсь, а интересно с той аудиторией тоже познакомиться.
— Планы есть конкретные на это, или пока просто хочется?
— Да, даже песни есть некоторые. Как минимум я бы поделился с иностранцами своей музыкой, посмотрел бы, как воспримут. Но я могу честно сказать, что мне уже нравится (смеется). А это главное!
— А есть груз ответственности внутренний, раз все твердят: «Ваня, ты западный»? Чувствуешь, что ответственен за это, раз тебя так нарекли?
— (молчит) Не, не, не чувствую.
— Мне интересен всегда был такой феномен: у нас раз говорят, что что-то «западное», значит считается, что оно априори хорошее. Но при этом мы-то находимся в России, и как-то получается стремно за русскую музыку, за русскую сцену, раз все, что хорошего в ней есть, — «западное». Ты как вообще считаешь, что это за тенденция такая?
— Я много раз про это думал и, честно говоря, формулу ответа не совсем нашел. Мне кажется, это напрямую связано с уровнем развития страны: с экономикой, с культурой, со всем остальным. Когда убивается экономика, убивается культура и все остальное — это все взаимосвязанные вещи. Мне кажется, у нас был определенный пробел, определенный вакуум в 90-х, который нас немножечко остановил. Может быть, даже уже в 80-х. И вот оттуда мы выработали какую-то свою схему, какая-то встала пробка — появилась какая-то наша независимая система. Появился наш вакуумный шоу-бизнес, который предложил конкретные постулаты, которые любят с конкретным соусом, с конкретными вафлями и с сахаром. И мне кажется, что дальше просто не искали сложных путей, и вот эту формулу используют на протяжении последних 20 – 30 лет.
Черт его знает, ты знаешь, мне кажется, что если сравнить отношение мое к американской популярной музыки, то я тоже не супер счастлив. Да, там естественно все на уровне, но опять же, потому что, наверное, экономически страна таких застоев в последнее время не испытывала, соответственно и в музыке они ушли дальше. Но они все равно уперлись в систему, по которой вскармливают, по которой взращивают и по которой продают. И эта система тоже называется эстрадой, и эта эстрада у меня не вызывает никаких приятных эмоций и ощущений. В любой стране вот эта эстрадная капсула имеет для нас с вами какие-то неприятные формы. Но есть музыкальные единицы, которые творят вопреки, которые становятся андеграундом, той почвой, на которой прорастает музыка. Мне кажется, что музыканты, которые испытывают неприязнь к поп-культуре, они за счет этого стимулируются и делают что-то кардинально другое.
Понимаешь? Я не знаю, как объяснить, я сейчас вместе с тобой размышляю.
— Нет, я понимаю. А пройдет 20 лет, изменится что-то или мы все время так и будем?
— Я думаю, не изменится. Это организм, кому-то нравится простое, кому-то сложное. Я, честно говоря, слабо себе представляю, чтобы все поголовно ходили и слушали какие-то инди-треки: что бабушки в деревнях, что бизнесмены в мега-полисах. Просто потому что не каждый этого хочет. Вот мы хотим глобальных изменений для всей страны. Они-то есть, просто… не знаю, иногда нам хочется просто повозмущаться.
— Ты-то лично доволен тем, где ты находишься в жизни и в творческом плане?
— Нет. Я не люблю занимать зону комфорта. Надо всегда сидеть на неудобном месте, но очень уверенно.
— Сейчас такая ситуация?
— Конечно.
— И скажи мне, ты стесняешься?
— Конечно! Бесконечно, иначе бы песни не было!